Неточные совпадения
— Ну, вот. Я
встречаюсь с вами четвертый раз, но… Одним словом: вы — нравитесь мне. Серьезный. Ничему не учите. Не любите учить? За это многие грехи простятся вам. От
учителей я тоже устала. Мне — тридцать, можете думать, что два-три года я убавила, но мне по правде круглые тридцать и двадцать пять лет меня учили.
Другим результатом-то, что от удешевления
учителя (то есть, уже не
учителя, а Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще больше утвердилась в хорошем мнении о нем, как о человеке основательном, дошла даже до убеждения, что разговоры
с ним будут полезны для Верочки, склонят Верочку на венчанье
с Михаилом Иванычем — этот вывод был уже очень блистателен, и Марья Алексевна своим умом не дошла бы до него, но
встретилось ей такое ясное доказательство, что нельзя было не заметить этой пользы для Верочки от влияния Дмитрия Сергеича.
Сначала мечты о диссертации, о переводе в другое место, потом женитьба, сладость сонной истомы, карты в клубе, прогулки за шлагбаумом, сплетни, посещения погребка Вайнтрауба, откуда
учителя выходят обнявшись, не совсем твердыми шагами, или — маленького домика за грабником, где порой наставники
встречаются с питомцами из старших классов…
Он
с биением сердца помышлял, что через какие-нибудь минуты он
встретится, обнимется и побеседует
с своим другом и
учителем.
Встречаясь на улице
с гимназистами, Передонов ужасал младших и смешил старших бесстыдными и нелепыми словами. Старшие ходили за ним толпою, разбегаясь, когда завидят кого-нибудь из
учителей, младшие сами бежали от него.
У Евсея оказался альт,
учитель взял его в церковный хор. Дома пришлось бывать меньше, но зато он чаще
встречался с товарищами по школе на спевках, а все они дрались не хуже Яшки.
Содержание его было радостно и наивно. Девушка делилась своими впечатлениями. Это было время, когда в Саратовской губернии расселилась по большим селам и глухим деревням группа интеллигентной молодежи в качестве
учителей, писарей, кузнецов… Были сочувствующие из земства и даже священники. Девушка
встретилась с некоторыми членами кружка в Саратове, и ей казалось, что на Волге зарождается новая жизнь…
Им казалось, что личность — дурная привычка, от которой пора отстать; они проповедовали примирение со всей темной стороной современной жизни, называя все случайное, ежедневное, отжившее, словом, все, что ни
встретится на улице, действительным и, следственно, имеющим право на признание; так поняли они великую мысль, «что все действительное разумно»; они всякий благородный порыв клеймили названием Schönseeligkeit [прекраснодушие (нем.).], не усвоив себе смысла, в котором слово это употреблено их
учителем [«Есть более полный мир
с действительностию, доставляемый познанием ее, нежели отчаянное сознание, что временное дурно или неудовлетворительно, но что
с ним следует примириться, потому что оно лучше не может быть».
— Помнишь, мы тогда у Будиновских
встретились с Осьмериковым.
Учитель гимназии, ушастый такой, — еще ужасно ненавидит одаренных людей. Пошла к нему в гости и убедила, что Варя совершенно удовлетворяет его идеалу труженика, что нельзя ей позволить оставаться фельдшерицей. А он хорош
с председателем управы. Словом, Варю отправляют на земский счет в Петербург в женский медицинский институт! Понимаешь? Пять лет в Петербурге!
В тех маскарадах, где мы
встречались,
с ней почти всегда ходил высокий, франтоватый блондин,
с которым и я должен был заводить разговор. Это был поляк П., сын эмигранта, воспитывавшийся в Париже,
учитель французского языка и литературы в одном из венских средних заведений. Он читал в ту зиму и публичные лекции, и на одну из них я попал: читал по писаному, прилично,
с хорошим французским акцентом, но по содержанию — общие места.